Россия – рывок в Империю: Риски модернизации

Петербургский период русской истории ругают, восхваляют, критикуют и защищают. Было ли возможно развиваться по-другому?

Став победителем в борьбе со степными завоевателями, выйдя из величайшей Смуты XVII столетия, Московское государство ко временам Петра I оказалось в крайне непростых внутренних и внешних обстоятельствах.

Огромный территориальный рост Московского государства (возвращение Малороссии, присоединение пространств Сибири) шёл параллельно с сильнейшим военно-промышленным развитием окружающих европейских стран периода кровавого противостояния католиков и протестантов в межрелигиозных войнах XVII века. 

Карта Московии. XVII в. Фото: www.globallookpress.com

Кризис московского мировоззрения

Идеи «Третьего Рима», великое предназначение России наличествовало в сознании русского человека XVII столетия, но скорее в неосознанных, в неотрефлексированных формах. Палладиумом русской цивилизации, его душой он считал Православие, а державной волей – Самодержавие. Он чувствовал, что предназначен к великому делу, но свою историческую роль видел как бы в тумане.

В смутные времена, после пресечения Рюриковичей, государственное тело России с величайшим трудом удалось оградить от всевозможных иностранцев, лжедмитриев и своих доморощенных смутьянов, восстановив Царскую власть в лице новой династии. Но последовавший через некоторое время Церковный раскол показал, что и в вопросах веры русский человек нетвёрдо знал, во что верил. Кризис московского мировоззрения и в этом важнейшем вероисповедном вопросе вносил дополнительные сомнения в своих силах.

А между тем Русское государство уже столкнулось лицом к лицу с европейскими государствами, втянувшись в орбиту борьбы Европы и Османской Империи, а также уже прошедших свою модернизацию европейских соседей.

Сам Пётр I с детства мечтал о неких христианских походах для отвоевания Гроба Господня. То есть ощущения важной христианско-освободительной роли России носились и в его личном сознании. Русско-турецкие войны 1686–1700 и 1710–1713 годов, организация восстаний против турецкого владычества в Сербии и Черногории и последовавшее затем предложение православным сербам переселяться в пределы России тому лучшие подтверждения.

Но одновременно с этим всё время расширяемые задачи государства требовали незамедлительного решения насущных модернизационных вопросов. Внутренняя слабость самосознания Москвы и её техническое отставание соседствовало с внешнеполитическими требованиями времени и геополитическими амбициями Петра I, желавшего выходов к морям своему государству.

Пётр I. Портрет работы Жан-Марка Наттье. Фото: www.globallookpress.com

Требовавшаяся модернизация именно из-за сомнения в своих цивилизационных силах стала одновременно и подражательной вестернизацией для тех служилых слоев, которые особо использовал Пётр I в своих реформах.

Московское упорство, не привыкшее за многие века отступать от однажды поставленных целей, сохранившееся в характере Петра I, требовало деятельной политики. Но слабость научных знаний, а в том числе и туманность политического самосознания подвигли Петра I к пониманию необходимости ученического периода у Запада.

Самодержавный командир повёл нацию учиться у Европы. Не в последнюю очередь из-за любви к правде, к истине. Если мы что-то не умеем, если мы необразованны – надо учиться. Это был вполне честный и прагматичный ответ на историческую реальность того времени. 

Вестернизация как ученическая болезнь

Российская Империя территориально росла после Петра I вплоть до Александра II, чувствуя в себе огромные силы, но очень смутно представляя себе свои цивилизационные цели. Русское чувство, ощущавшее Московское государство единственным свободным православным государством, сменилось европейским умственным игом, искавшим своё, как выяснило время, не существующее место в Европе.

Ломка церковного управления способствовала эволюции самодержавия в сторону абсолютизма.

Но Русское самодержавие всегда находило в русском народе силы, способные к необходимым для власти предприятиям. Петровскую модернизацию и всю последующую военно-административную экспансию Империи вынесли на себе служилые социальные слои, сплочённые властью в сословие дворянское.

Петербургский период после религиозных и национальных сомнений XVII столетия был неизбежен. Если вера в свои национальные основы пошатнулась, то и в предложенный властью ученический выход из подобного тупика бросились как в омут. Европа как «страна святых чудес» стала тем самым временным исходом для внутренних русских противоречий. Поступление в ученики к Европе при Петре происходило ввиду неотложных государственных задач, которые необходимо было решать.

Но модернизация без вестернизации стала не по силам русским людям и русской власти восемнадцатого века. Период подражательного ученичества стал плох тем, что затянулся на три столетия, вплоть до сегодняшних дней.

Фото: www.globallookpress.com

При Петре I европейские знания и европейские специалисты использовались всё ещё достаточно прагматично, в чём-то даже утилитарно. Петру I приписывается даже фраза, что

нам нужна Европа на несколько десятков лет, а потом мы к ней должны повернуться задом.

Петру Европа была нужна как школа, в которой можно приобрести нужные знания, но в которой он не собирался оставаться после обучения. Последующие же события русской истории эту утилитарную задачу реформатора растянули на долгие годы, сделав из русского человека «вечного студента», больше занимавшегося перениманием европейских глупостей, чем необходимых знаний.

Европа завладела по-настоящему умами высших слоёв общества уже после Петра I, когда многолетнее «женское царство» XVIII века сформировало определённое рабское подражание всему европейскому, не сообразуясь во многом с практическими целями петровской модернизации. Культурно-идеологическая вестернизация, проникавшая в Россию, стала перевешивать прагматические ограниченные нужды модернизации. Вместо православной державы Российская Империя всё более пыталась походить на регулярное европейское государство, то немецкое, то французское.

Свои религиозные и национальные основы оставались не развиваемы. Русская жизнь пыталась европеизироваться и стать общеевропейской. Мы всеми силами старались втиснуть в европейское прокрустово ложе всемирные размеры русского духа. Цивилизационная самобытность России как государственно-национального организма была практически игнорируема. Русский человек переставал жить своим умом, беря напрокат всевозможные модные новые европейские учения, часто даже такие, которые сама Европа отвергала.

В религиозном плане это плохо сказывалось на глубоком понимании православной церковности, а в государственном – на появлении абсолютистских тенденций во власти, стремившейся походить на европейские монархии. Коренные русские основы держались зачастую только инстинктами и психологическими привычками русских людей.

Патерсен Бенжамен. Набережная Петербурга. XVIII в. Фото: www.globallookpress.com

Русский социальный строй в европейских одеждах

С другой стороны, необходимо отметить и живучесть русских понятий. Так любимый Петром бюрократический принцип коллегиальности принятия решений, привнесённый из Европы, резко контрастировал с принципом единоначалия, единством и необходимой быстротой действия государственных органов. Эта коллегиальность постепенно изживалась в государственном организме Российской Империи.

Централизация власти наверху и оставление на местах самоуправления, хотя бы и дворянского, всё же сохраняли определённую русскость в социальной организации государства.

Самодержавие в петербургский период гипертрофированно, но в чём-то неизбежно и естественно стало опираться на дворянское сословие, созданное из различных служилых социальных слоёв ещё Московского государства.

Служба за поместья, характерная служилым московским людям, в петербургский период несётся уже из других принципов. Она становится пожизненной, поместья жалуются на постоянной основе, с правом наследования, и само служение становится делом чести дворянина, как представителя благородного сословия.

За службу платится денежное содержание, но оно недостаточное, и потому крепостное право становится более структурированным и количество крепостных расширяется.

Но, с другой стороны, связь Верховной власти с народом сохраняется именно потому, что дворянство остаётся землевладельцами, живущими в большинстве своём в деревнях вместе с крестьянским большинством. Дворянство остаётся земским сословием, как и крестьянство. Да и положение дворянства до разрешения Петром III ему не служить, в 1762 году, в «Манифесте о вольности дворянства», было вполне крепостным в отношении государства. Бессрочная пожизненная служба, причём часто начиная с солдатского звания.

Петр III. Фото: www.globallookpress.com

Так что служба Императору дворянина была сродни службе крестьянина своему помещику, что в определённой степени уравнивало государственное тягло для обоих сословий.

Другое дело, что крепостное состояние сильно изменилось в петербургский период. Если ранее оно не носило сословный характер и сами крепостные в Московском государстве могли, в свою очередь, владеть крепостными, то позже владеть крепостными стало привилегией только землевладельцев.

Но постепенно государство и общество приходили к мысли о необходимости отказа от крепостной зависимости, что государство и осуществило в 1861 году. 

Сложность выработки национального самосознания

Параллельно с этим в петербургский период развивалась бюрократизация управительных учреждений, которые ещё при Сперанском во многом усваивали себе совершенно самостоятельные от Верховной власти узурпаторские цели.

Контроль за бюрократией был недостаточен. Было необходимо возвращение к московскому принципу контроля за государственными учреждениями со стороны разных социальных слоёв нации.

Интересно, что по-настоящему великие дела, такие как освобождение крестьянства от крепостной зависимости, были совершаемы Самодержавием внебюрократическим порядком, без всякой опоры на чиновный аппарат, а, напротив, с привлечением представителей общества.

Абсолютистские тенденции XVIII столетия также находили противодействие в русском обществе. Идеократическое противодействие оказывало Православие, особенно со времён митрополитов Платона и Филарета напоминавшее Царской власти о библейском и святоотеческом взгляде на существо христианской власти.

Митрополит Филарет. Фото: www.globallookpress.com

Сама власть так же чувствовала необходимость осмысленности своего идеала и при Николае I объявила триединую формулу «Православие, Самодержавие, народность» как основу русского имперского строя.

Всё это давало некое ощущение разности отеческого Самодержавия и европейского абсолютизма.

Сложность оформления русского самосознания сталкивалась ещё и с постоянным изменением национального состава Российской Империи. Территориальное расширение страны вбирало с состав Империи множество новых народностей и племён, которые не успевали проходить той бытовой ассимиляции и русификации, которую претерпевали народы, попавшие в более структурированный национальный организм Московского государства. Здесь интересно заметить, что развал СССР оставил в ареале России практически все народы, присоединённые ещё в Московские времена, и совсем немногих, вошедших уже в Петербургский период. Москва значительно более умело и глубоко соединяла со своей государственностью покорённые народы, чем это делал Петербург и тем более СССР.

Вестернизация особо печальную роль сыграла с имперским образованием. Вся русская самобытная мысль как-то разошлась в своих путях с университетскими кафедрами, на которых красовались в основном либеральные и социалистические деятели. Русская консервативная мысль сконцентрировалась в газетно-журнальной публицистике. В этом смысле Лев Тихомиров был абсолютно прав, когда писал, что

русская политическая мысль, насколько она сделала успехов в национальном духе, – всем обязана не государственной науке, которая прививала европейские идеи и понятия, а публицистике.

И здесь имена Н.М. Карамзина (1766–1826), А.С. Хомякова (1802–1860), И.В. Киреевского (1804–1856), Ю.Ф. Самарина (1819–1876), Н.Я. Данилевского (1822–1885), И.С. Аксакова (1823–1886), М.Н. Каткова (1818–1887), К.Н. Леонтьева (1831–1891) имеют громадное значение.

Фото: www.globallookpress.com

Однако так и не разрешённые в Петербургский период важнейшие вопросы русской цивилизационной повестки не смогли остановить дальнейшей вестернизации. На страну неизбежно накатывался очередной анархический срыв, очередные сомнения в правильности выбранного пути. Выражалось это всегда в ослаблении веры, нарастании антигосударственных настроений и в отказе от своего державного долга. Власть ослабевала, государство расшатывалось и погружалось в новые смутные времена.

Всякий раз, когда народ переставал ходить по воле Божией, он переставал слушать и Царя. Сходил с отеческих имперских дорог в «дремучие леса» и «топкие болота» своеволия, разрушая государственное здание, построенное предыдущими русскими поколениями.

Русская национальная психология, способная формировать из людей либо монархистов, государственных строителей, либо революционных анархистов, социальных разрушителей, не справилась со своим духовным и интеллектуальным западническим пленением.

Требующее непременных ответов на глобальные вопросы целеполагания в своей жизни немощное интеллигентское сознание привело русское общество к отрицанию всякого русского самостоятельного пути, твёрдо решив продолжать быть лишь усердным ретранслятором западнических учений.

К началу XX столетия русская разночинная интеллигенция стала драйвером революционных потрясений, решив, что только западные идеи способны реализовать в жизни России настоящие понятия справедливости и правды. Революция стала радикальным продолжением вестернизации, преодолеть которую можно, только приложив определённые духовные и интеллектуальные усилия. 

В следующей статье цикла «Монархическая идеология» мы поговорим об имперской консервативной литературе.